Navigation

2.

Следим за дыханием, смотрим вокруг.

Давайте попробуем отметить для себя, — не выдумать на ходу, а именно отметить, — как чье присутствие осознается: чьему-то присутствию кто-то рад, чье-то присутствие кто-то готов игнорировать («ну сидит и сидит, мне не мешает»), может быть возникают какие-то другие аттитюды. Давайте попробуем честно дать себе в этом отчет.

Можно, например, окидывая глазами круг, вдруг заметить какого-то человека, которого я, оказывается, не замечала, в своем внутреннем здесь присутствии игнорировала. Может быть, кого-то не хватает, и этого жаль, хочется привести его сюда. И, наоборот, кто-то всегда со мной здесь. Сидит тут, например, какая-нибудь мама, и дети у нее всегда — хотя бы мысленно — с ней. Одним словом, попробуем представить себе свое нахождение в этой ситуации как поле, пронизанное такими эмоционально насыщенными аттитюдами.

Ничего не надо «делать», надо попробовать осознать то, что есть. Это сложнее. И дать этому быть. То бишь заметить, что я здесь не только среди столов и стульев и не только среди тел, в которых кто-то, — не пойми кто, — есть, а среди людей, которые мне как-то, а также с немалым количеством людей, которых здесь физически нет, но притом они со мной. Каждый из нас здесь в очень эмоционально насыщенной ситуации.

Можно попробовать выделить некоторые фигуры в этой ситуации, кто здесь особенно значим, кого здесь особенно не хватает, или кто здесь особенно лишний, например. Естественно, для каждого или каждой «меня». Вроде мы все сидим в одной комнате и собрались на одно и то же мероприятие, однако же, и каждая находится в своей ситуации, и ситуации эти — очень разные.

Все это имеет прямое отношение к сегодняшней лекции. То есть я предлагаю не просто постепенно прийти сюда, а «прийти сюда совсем/со всем» (красивая игра слов, но, сознаюсь, не моя, плагиат из Цветаевой).

А теперь я скажу странную вещь. Давайте каждый/каждая попробует принять на себя ответственность за ту ситуацию, в которой сейчас здесь находится. То есть позволит себе заметить, в какой ситуации он(а) здесь находится, в частности и в особенности — кто мне здесь как, кого мне здесь не хватает, кто у меня всегда здесь, — вот все это. И что я здесь делаю, и чего я здесь жду, и чего я здесь не делаю, — весь этот компот, вся эта ситуация. Она, конечно, осознается несколько смутно, но все-таки до некоторой степени можно ее осознать.

Критерием того, что это хоть до некоторой степени удалось, мне кажется, может быть ощущение некоторой странности. То есть, вообще-то говоря, каждый всегда находится в ситуации, сильно отличной от того, какой она должна была бы быть по его/ее представлению об общепринятых мерках. Есть некоторое представление, как здесь должно быть, есть даже некоторое представление о том, как мне здесь должно быть. Если очень честно и подробно рассмотреть разные аспекты ситуации, обязательно выяснится, что на самом-то деле мне как минимум немножко не так, как «должно было бы быть». Если поймать это ощущение, вкус некоторой странности, потом можно принять на себя ответственность за то, что на самом-то деле у меня оно именно так, а вовсе не так, как мне казалось.

Например, как участники единой Мастерской, посвященной становлению и развитию личности, мы все должны быть одной группой, мы все должны принимать, понимать, поддерживать, любить и уважать друг друга, и все такое прочее. — Так ведь нет. Вот если отважиться это сначала заметить, а потом согласиться, что вот оно так, — это и есть ответственность.

 — Но там же куча субличностей, для каждой из которых будет своя ситуация.

М.П.: Да.

 — И все их надо собрать?

М.П.: Настолько, насколько можешь.

 3.

Лекция потребует от всех нас включенности самых разных аппаратур, начиная от интеллекта, потому что начало и основа будут весьма теоретичны, — и дальше надо будет это все понимать, опираясь на эти основы, — и до очень эмоциональных, потому что, как я надеюсь, то, что я собираюсь рассказать, очень близко нас касается.

Начнем мы с вопроса, что имеет смысл понимать под фантазией. А для этого сначала нужно понять одну теоретико-психологическую вещь. Она, в общем, известна начиная с середины прошлого века, хотя для обыденного сознания довольно непривычна. Восприятие принципиально конструктивно, — то есть не внешние вещи у нас как-то «отпечатываются», а из материала собственных психических аппаратур мы конструируем наши представления о том, что нас окружает (и о своих внутренних состояниях тоже). Все, что мы видим, чувствуем, думаем, переживаем, — все это содержание изначально конструктивно, оно не навязано нам извне, оно создается нашей психической аппаратурой.

Конструирование это многоэтапно и многообразно. И, соответственно, в теоретической и экспериментальной психологии давно известно, что в этапы этого конструирования можно вмешиваться и создавать разнообразные так называемые «иллюзии». Простой пример — это эффект стереофонии: стоят по углам два динамика, и с помощью этих динамиков и соответствующей звукозаписи можно услышать, как некто, цокая каблучками, проходит из одного угла в другой. Там никого нет, там есть просто два динамика по углам, но мы будем слышать перемещение цокающих каблучков, и скорее всего, домыслим движение женщины, идущей в туфельках-шпильках из угла в угол.

Когда мы говорим об «отображении» действительности, то есть предполагаем, что наше восприятие — зрительное, слуховое и пр., — чему-то в той или иной степени соответствует, это значит, что мы специально поработали над этим соответствием. Образ дуба — это, конечно, совсем не дуб, но, там есть, например, наложение друг на друга разных чувств: то есть я вижу дуб, но я в принципе знаю (и у детей на этом, собственно, и формируется нормальное восприятие), что я могу подойти к дубу, его пощупать, могу даже на него залезть, я могу его понюхать, я могу его лизнуть и почувствовать вкус. Поэтому я доверяю своему зрению. А кроме того я знаю, что в принципе я могу пойти в магазин, купить пилу, этот дуб спилить и много еще чего с ним сделать. Поэтому, на этом основании я до некоторой степени доверяю своим чувствам, и когда я вижу дуб, я говорю себе: «Это дуб».

 — Даже когда ты не видишь дуб, ты по каким-то признакам, слово «дуб» уже обозначает.

М.П.: Да, еще и слова что-то обозначают, я, например, знаю, что бывают дубы. Здесь уже и начинается про фантазию. Я могу увидеть дуб, но мы здесь сейчас с вами дуба никакого не видим. Однако в фантазии, пока я про это рассказываю, мы представляем себе дуб. И представляем себе, что сначала мы его видим, потом мы к нему подходим, потом мы вооружаемся пилой, но поскольку мы любим природу, мы пилить его не будем, мы хорошие люди.

4.

В прошлый раз мы говорили о «реальностном» ряде, то есть о ряде представлений, относительно которых мы предполагаем, что они более или менее отображают нашу действительность. В основу мы кладем действительность, которая появляется для нас, когда мы как-то действуем с реальностью: реальность как-то отзывается, дает нам обратную связь, и по обратной связи на наше взаимодействие с реальностью мы судим о том, в какой действительности мы находимся.

(Реальность, — еще раз скажу, — нам с вами не дана. Среди эзотерически настроенной публики считается, что реальность может быть дана в созерцании тем, кто специально это умеет. В христианстве созерцание реальности называется «феорией»; откуда и происходит наше несколько урезанное по смыслу слово «теория».)

Итак, мы имеем дело с действительностью. Вернее сказать, мы можем иметь дело с действительностью, если мы пробуждены, сознательны, ловим обратную связь от реальности, отдаем себе отчет в своих действиях, — тогда мы находимся в действительности. Правда, такое состояние у нас бывает далеко не всегда, чаще мы находимся в видимости, то есть наше конструирование представлений из образов и слов несколько туманно, замутнено. Там есть что-то в виде фигуры, оно более или менее соответствует какой-то действительности, но все немножко плывет, поскольку конструирование наше нечетко и проверка на действительность не очень работает. А чаще мы даже находимся не в видимости, которая плывет, а в кажимости, то есть наши представления, наши отображения еще как-то специально искажены нашими неврозами, предпочтениями, страхами, заботами, надеждами, мечтами и пр.

Тем не менее, это — «реальностный» ряд представлений. Но есть еще ряд фантазии, — то есть такое конструирование, которое заведомо (позже мы вернемся к вопросу, для кого) не вполне соответствует действительности. Суть дела в том, что фантазия частично соответствует действительности, поэтому она не «пуста», она все-таки «что-то». Да и вообще мы не в состоянии сконструировать ничего такого, что бы вообще ничему не соответствовало. Но в случае фантазии на конструировании как бы ставится дополнительный «индекс», помета: эта конструкция намеренно отчасти не соответствует действительности.

Для удобства говорения можно обозначить два рода такого фантазийного конструирования: одно принято называть виртуальным, и оно опирается на какие-то специальные аппаратные средства: компьютеры, киносъемки и т.п. Другое опирается только на нашу собственную психическую аппаратуру: на воображение и внутренний диалог, то есть способность создавать образы и владение речью. Это собственно и есть фантазии, — когда известно, что фантазия не вполне соответствует действительности. Напомню, что видимость и кажимость, при всей своей нечеткости, все-таки предполагаются как-то соответствующими действительности. Мы, конечно, догадываемся, предполагаем, что там могут быть какие-то «искажения», но человек, находящийся в видимости и даже в кажимости все же предполагает, что он находится как бы в действительности.

Что касается фантазии, тут возможны два разных случая. В одном случае сам человек может знать, что он фантазирует, и он ставит там специальный индекс, помету : «это — фантазия». Или даже человек может несознательно, непроизвольно фантазировать, но, тем не менее, заметить, что образы и слова, проносящиеся у него в сознании, — это фантазия. А вторая возможность, — когда сам человек как бы не знает, что он фантазирует, но сторонний наблюдатель, как-то узнавая о его картинках, — то ли по его рассказам, то ли по его действиям, — говорит: «Так он же фантазирует!».

5.

Такого рода фантазиями занимается психоанализ. Здесь содержание того, что мы назвали «видимостью» и «кажимостью», рассматривается как вызванное некими определенными причинами. То есть психоанализ исходит из идеи, что фантазии имеют под собой какой-то внутренний интерес человека, то, «чего ради» происходит искажение. Один из простых ответов психоанализа на вопрос, «чего ради», состоит в том, что фантазия порождается ради какого-то удовлетворения: если какое-то удовлетворение невозможно в действительности, но возможно в фантазии (если речь идет не о физическом удовлетворении, а, скажем, об эмоциональном), то можно прожить что-то в фантазии и получить соответствующее удовлетворение. Вообще же фрейдовский психоанализ настроен на то, чтобы по описанию фантазии и по констатации каких-то специфических искажений судить о том, что у человека «в голове», какие там у него потребности, задачи, неврозы и пр.

Нам будет важно в дополнение к идеологической картинке психоанализа напомнить, что фантазирование может быть намеренным, а может быть непроизвольным. Это очень важно, потому что в намеренном фантазировании, так же как и в непроизвольном фантазировании мы с вами живем практически непрерывно. Можно намеренное фантазирование отнести к очень широко понимаемой области искусства или пред-искусства. То есть намеренное фантазирование — это создание художественных или пред-художественных образов. Как я уже сказал, фантазия опирается на способность создания образов и владение языком, то есть это синтез образного и вербального с тем или иным акцентом в ту или сторону. Так вот к области искусства мы относим произвольное фантазирование, образное ли, словесное ли, выходящее в коммуникацию или осуществляемое в режиме автокоммуникации (то есть когда образная коммуникация интериоризирована). То есть произвольное фантазирование, направленное на какие-то специальные задачи, — огромная область широко понимаемого искусства.

И столь же огромна область непроизвольного или полупроизвольного, неконтролируемого фантазирования, которое имеет тенденцию выдавать себя за действительность. Собственно, так и возникает видимость и кажимость: из недостаточно контролируемого фантазирования, которое не прошло проверки на действительность. Ведь действительность из этого фантазирования и отбирается, но только проходя специальную проверку и отбор, о чем дальше и будет речь.

Например, работая с парами и семьями, я постоянно вынужден напоминать людям, что если кто-то живет не с реальным человеком, а со своими мечтами, о том, чем этот человек мог бы стать, если бы постарался, то это неизбежно приведет к кризисам. Вы улыбаетесь, но ведь почти все так живут, не с тем человеком, какой он есть, а со своими фантазиями относительно того, каким этот человек мог бы стать, если бы постарался: «Ну мы же любим друг друга, а пока я немножко потерплю», — потом, наконец, терпение иссякает и наступает кризис в отношениях.

Или вот другой пример. Клиентка пришла с тем, что она боится своих мыслей. Она говорит: «Иду по мосту и начинаю думать: «А что, если мне захочется с моста спрыгнуть?» — Она ужасно боится этой мысли, потому что мысль «нехорошая». Нужно еще иметь в виду, что аппаратура, которой мы пользуемся ради производства всего этого материала, работает непрерывно и с огромной избыточностью, как дуб с огромной избыточностью производит желуди. Лишь немногие из огромной массы желудей проклюнутся, лишь немногие из тех, кто проклюнется, укоренятся, и так далее, остальное все на гумус. Избыточность и нужна для того, чтобы выжили сильнейшие, а остальное — на гумус. Вот так же наша аппаратура, конструирующая материал для фантазий и потом для отображения действительности, работает с огромной избыточностью и производит все мысли, которые формально могут быть произведены из слов, которые по ассоциации пришли в данный момент. Вот смотрю я на чашку, и там, у меня в аппаратуре, все мысли, которые могут быть связаны с чашкой, ручкой, чаем и прочим, проходят очень быстро.

6.

В прошлый раз я рассказывал об эмоциональной и когнитивной составляющих понимания ситуации. Фантазийные картинки имеют свое эмоциональное наполнение и имеют свой когнитивный каркас, и они взаимодействуют друг с другом. И мы говорили, что экзистенциальный выбор — это выбор тех точек взаимодействия эмоционального и когнитивного, когда мы их непрерывное взаимовлияние останавливаем и принимаем некоторую картинку за действительность. А над экзистенциальным выбором действительности надстраивается эссенциальный выбор, — то есть мы это делаем с помощью каких-то ценностей.

Теперь я должен здесь сделать некоторую оговорку: так оно у тех людей, которые к этому способны. С точки зрения известного нам деления людей на простых, талантливых и гениальных выбор начинает быть возможным только у талантливых. А среди так называемых «простых людей» выбор определяется текущими социальными рамками, это и исследуется социологами под именованием «фрейма». То есть «простым» людям фреймы заданы, а талантливые имеют возможность выбора, и если этот выбор практикуют, если этой возможностью пользуются и ее совершенствуют, то начинают экзистенциально отвечать за действительность, в которой они находятся.

Однако же отвечать можно только за то, что, хотя бы до некоторой степени, находится в твоей власти. И вот, по поводу своей действительности мы можем обнаружить, что дело именно таким образом и обстоит: в каких-то пределах как я (для себя) выберу, так (для меня) и будет. Это, в частности, относится к вопросу о том, доверять ли своим чувствам. Как у Козьмы Пруткова: если на клетке со слоном ты увидишь надпись «тигр», не верь глазам своим. Но спрашивается, чему верить: надписи «тигр» или тому, что тебе видится, что там слон?

Со слонами и тиграми, конечно, все очень просто. А теперь я предложу нам для рассмотрения очень актуальную для большинства из нас действительность так называемой «любви». Почти каждый день я имею дело с людьми, которые мучительно задаются вопросами: «люблю я его, или нет?», «любит он(а) меня или нет?» И это вопросы, которые, хотя бы время от времени, для (почти) каждого из присутствующих (и отсутствующих) становятся очень острыми, и в связи с ними иногда приходится решать, как повернуть свою жизнь. Обычная ситуация для меня как психотерапевта это: «разводиться, или не разводиться?», «попытаться выстроить, вычистить, усовершенствовать отношения, или все-таки разойтись?», «любим мы друг друга, или не любим?», — очень реальный вопрос.

Попытка опираться в этом вопросе на чувства — безнадежна. Это очень важный, принципиальный момент, связанный с тем, что говорилось о конструктивности восприятия. Относительно чувств это понятно в нескольких смыслах: чувства управляемы, во-первых, с помощью когнитивного построения ситуации, то есть, как построю, представляю себе ситуацию — такие и будут чувства. Помните эту историю на бензоколонке, когда человек, получивший всего одни литр бензина, смотрит на машину, отъезжающую с полным баком, и чувствует себя несчастным и обиженным, а смотрит назад на машины, которым и одного литра не досталось и чувствует, как ему повезло. Чувства меняются в зависимости от того, смотрит ли он вперед или назад. Так же и с чувствами по поводу отношений: представлю себе картинку одним образом, и почувствую, как я ее люблю, а представлю другим образом и думаю: «Господи, и с этой женщиной я прожил семь лет!..» В дополнение к этому мало-мальски психотехнически обученный практик умеет даже и без когнитивной подстройки чувства настраивать, просто «по щелчку». Не говоря уже о том, что есть разнообразные ароматические, химические, физические, например, йоговские асаны, средства формирования чувств. Система асан, вообще-то, претендует на то, что она формирует чувства.

Так вот, для того, чтобы решить что, допустим, я его люблю, или она меня любит, какой-то материал чувств необходим, но крайне недостаточен, нужно что-то еще. А именно: тут-то и нужен действительно серьезный экзистенциальный выбор.

У этого выбора есть еще одна система предложенного материала, а именно — социально заданные фреймы. Каждому человеку до некоторой степени известно, как можно любить, как нельзя любить, как это может быть и как это не может быть. Например, в нашей культуре большинству «людей» (в смысле das Man) «известно», — и им это в самом деле известно, очень жестко известно, — что любить можно и нужно только одного или только одну, и если я люблю Васю, то я уже не могу любить Петю, а если я люблю Марусю, то я уже не могу любить Наталью. 

Больше того, им «известно», при каких условиях любовь может возникнуть, а при каких условиях любовь возникнуть не может. Есть, не помню чье, но не раз цитировал, очень ехидное высказывание, что «этим мальчикам и девочкам в голову бы не пришло, что они влюбляются, если бы они не начитались соответствующих книжек». Они начитались и им известно, как это бывает. Если, скажем, она позволила себя поцеловать, ну значит, она меня любит, а раз она меня любит, значит, я ее люблю, значит у нас любовь, — и поехали. То есть под этими ситуациями, которые определяют чувства и — считается что — определяются чувствами всегда имеется система социально заданных фреймов.

Но, то, что для клиента-с-улицы (почему я так не люблю и боюсь работать с клиентами с улицы), совершенно «очевидно», то для человека нашего класса, нашего слоя может быть тематизировано, то есть может стать темой обсуждения, размышления и «перемены ума». Для нас с вами дело, с одной стороны, проще, с одной стороны, с другой — сложнее, потому что мы живем в поликультурной ситуации, вокруг нас огромное количество разных систем фреймов и то, что можно в одной, нельзя в другой, а то, что можно в другой — немыслимо в третьей. И, в общем, большинство моих реальных клиентов в этих системах фреймов и путаются. Когда-то было не так; наоборот, в средневековой европейской культуре само введение представления о ценности «индивидуальной половой любви» (как это называет Энгельс), было большой новацией. И в каком-то смысле можно сказать, что эта новация и создала нашу теперешнюю культуру. Тут я обращаюсь к «Тристану и Изольде».

7.

Я, в общем-то, всегда понимал огромное значение этой легенды для европейской культуры, понимал, что она является в каком-то смысле конституирующей, наряду со всем циклом так называемых «куртуазных романов», Артуровским циклом, например. Но я не вполне понимал, почему это так, и когда я читал анализы, допустим, юнгианцев, или литературоведческие анализы, то всегда испытывал очень острое разочарование, потому что суть дела там не схватывается. Сегодня я понял, что изнутри суть схвачена быть и не может, это не про то. Описывать, анализировать, структурно располагать чувства или даже положения Тристана, Изольды, их взаимные отношения, отношение Тристана к королю Марку и всю эту историю, рассматривать все это изнутри — бесполезно. Конституирующее значение легенды — в другом.

До Тристана и Изольды, до куртуазного романа, все эти чувства, конечно же, встречались сотни раз: взаимное влечение, не вписывающееся в разные социальные запреты и потому «недопустимое», — либо гибель чувств под воздействием социальных запретов, либо нарушение социальных запретов. Все это было всегда, начиная с древнеегипетских сказок. Так что «изнутри» это все совершенно не ново, ново другое. Ново авторское отношение к описываемым событиям. Поэтому, кстати, очень важно, что «Тристан и Изольда» — это не миф, не имеющий автора, это легенда, причем легенда, описываемая в авторском произведении (точнее — нескольких произведениях, с различными вариантами).

Разгадка огромного значения, конститутивности этой легенды для нашей культуры в авторском отношении. Сама-то по себе история достаточно тривиальна, тем более, что там в самом остром и нужном моменте подсовывают «бога из машины», то есть любовный напиток, который дал героям возможность проявить и реализовать в действиях свою любовь. Но дело в том, что автор преподносит эту историю как образцовую и утверждает этим, что эти чувства — не просто случайные чувства каких-то случайных людей, а это образцовые чувства, это — культурная норма.

История начинается с того, что Тристан дается как культурный герой: он выполняет все «па», которые требуются от культурного героя, — он силен, умен, смел, мужествен, он рыцарь долга и чести, он удачлив, он победитель. Одним словом, он — настоящий рыцарь, настоящий культурный герой, он — образец. На следующем шаге развития сюжета этот непобедимый герой оказывается в ситуации, где он слаб, и при этом он не умирает (как умер бы герой прежнего рыцарского романа). Его слабость взывает к состраданию (чему соответствует само его имя), и это сострадание он получает. С этого и начинаются его отношения с Изольдой. (Так же, как немного позже: «Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним».) А дальше эти два мотива соединяются, когда герои оказываются в отношениях «незаконной» любви, которая воспевается автором легенды. И нам предлагается вместе с автором считать эти чувства культурно нормативными, значимыми, важными, задающими образец чувствования для всего последующего европейского человечества.

Я однажды рассказывал, что единственное, что нам осталось от духовного мира, единственное, чем мы можем подняться выше наших лабиринтов — это любовь. Христианство и идея Бога для большинства из нас реально не значимы, а вот идея любви для большинства из сидящих здесь (и не сидящих здесь), для всего нашего слоя, очень значима и составляет если не единственный, то очень важный смысл жизни. Социально-культурное одобрение, воспевание и, в этом смысле — культурное нормирование этих чувств и составляет смысл этой легенды и вообще всех куртуазных романов.

Другой пример, из иной области. Вот Лютер с его фразой: «На том я стою и не могу иначе». Вокруг Лютера, до Лютера и после Лютера множество людей понимало, что католицизм лжив, что он искажает христианскую веру, множество людей хотело очистить веру, надеялось, пыталось как-то лично, для себя что-то очистить, не поддаться тлетворному влиянию лживой духовной верхушки. Все это для всех было очевидно, однако Лютер сделал совсем иную вещь. Он эту систему представлений и чувств конституировал как социальную реальность, как фрейм, когда написал свои тезисы, сделал их публично известными, а потом заявил: «На том я стою и не могу иначе», — и ухитрился вставить это в социально-военно-экономическую ситуацию и сделать тем, за что воевали. Воевали, конечно, на самом деле не за это, но он предложил лозунг и смысл, и с этого момента религиозный протест против искажения христианства стал социально-культурным фактом, фреймом. Можно было оставаться католиком, а можно было стать протестантом. И в результате жестоких войн, убийства большой массы людей, в конце концов договорились о том, что это «можно», договорились о религиозной терпимости. Чувства стали фактом, на который можно было опираться.

 — То есть, получается, что фрейм — это то, что тебя направляет, когда у тебя есть выбор?

М.П.: Фрейм — это то, относительно чего у тебя может быть выбор. Когда договорились о религиозной терпимости, и после этого в документах, удостоверяющих личность, появилась графа «вероисповедание». Теперь ты можешь спросить свои чувства или привести рациональные доводы и выбрать «веру». А на следующем витке можно переходить из веры в веру. Вот тебя воспитывали как католика до скольких-то лет, ты пикнуть не смел, а потом тебе нужно подтвердить, утвердить свое вероисповедание, а вдруг ты говоришь: «Я вам не верю, я протестант». Ты можешь своими чувствами определить свою действительность.

 — Но это же такая же ловушка? 

М.П.: Ловушка до тех пор, пока ты остаешься в этом выборе. Но ты можешь понять, что ситуация выбора — постоянная, ты можешь вообще отвечать за ту действительность, в которой ты живешь. Например, можно быть лично ответственным за свои отношения с Божественным.

 — Но тот, кто ответственен, все равно как-то определяется через какие-то вещи, да?

М.П.: Ты можешь зависеть от наличных фреймов, хотя в общем, их тезаурус сейчас настолько велик, что подойдет почти под любые интересы. Но ты можешь, — если у тебя хватает личной силы, — выйти на уровень конструирования самих фреймов. Например, ты можешь прийти к идее свободомыслия. Лютер-то еще восстанавливал «истинное христианство», а позже, на основании его шага, додумались до идеи свободомыслия.

 — Но как любая идея, она же потом каменеет?

М.П.: Конечно. И ты отвечаешь за то, что ты с этой идеей сделаешь, как ты «сквозь неё» пройдешь.

 — А на что тогда положиться-то можно? Мы полагаемся на фреймы, мы могли стоять на чем-то таком, а дальше мы имеем кучу субличностей, порядка пятидесяти штук, которые могут иметь свои чувства и мысли, и кто и куда идет?

М.П.: Сорок восемь, по Кастанеде. А у Кастанеды это, скорее всего, скрытая ссылка на Гурджиева. — Есть тезаурус фреймов и есть умение работать с самими фреймами. То есть все это «есть» у тех, кто знает, что у него это есть, и готов со всем этим работать, создавая свою действительность и отвечая за нее.

Находясь в кажимости, поднимаясь до видимости, иногда допрыгивая до действительности, мы теперь обнаруживаем, что действительность — это не то, что «есть», а то, что мы создаем своими действиями. По определению это было задано с самого начала, но теперь, пройдя описанный путь, человек сам, «изнутри» может в этом убедиться.

Для обычного человека действительности вообще нет, он живет в своих видимостях, как умеет, пользуются теми фреймами, которые случайно ему вменены, бедствуют, потому что ему вменены несогласованные системы фреймов. Он думает, например, что, во-первых, надо жениться по любви, а во-вторых, если ты с ней переспал, то ты ей всю жизнь что-нибудь должен. Но мы с вами, в отличие от «них» — знаем, что мы имеем возможность со всем этим работать, мы свою действительность сами выбираем. То есть, имея возможность выскакивать из нашей видимости в различные действительности, мы имеем возможность, а потому обязаны, а потому ответственны за то, что мы задаем себе вопрос: «Та ли это действительность, в которой я действительно хочу жить?»

Например, про ту же самую любовь. Во-первых, мы в состоянии выбирать системы, в которых это (я сейчас скажу грубо и стебливо, но оно, в общем, для большинства из нас соответствует сути дела) «разрешено»: кого можно любить, как можно любить, сколько можно любить. Начиная от Воннегутовского «боко-мару» (кто помнит, что это такое), и, кончая идеей, что только одного и только одну и на всю жизнь, — во всем этом спектре мы имеем выбор. Мы отвечаем за свой выбор и отвечаем за ту действительность, в которой мы после этого выбора начинаем жить.

8.

Теперь последний виток, еще более сложный, касающийся тех, кто думает, что движется к эзотерической феории — к созерцанию реальности. С экзистенциальной точки зрения оказывается, что «реальность» — не более, чем условие для самоопределения себя и своей действительности. То есть, конечно, в «большой» реальности, где мы, как известно, живем в подвале четырехэтажного дома, есть какая-то огромная космическая реальность, и наши выборы наивно представляются мало значимыми: «Вы, спящие люди, чего вы там навыбираете?» Но в нашей-то с вами реальности мы выбираем свою действительность. Наша реальность не задана для созерцания, а является условием для создания нашей действительности. И с точки зрения картины, которая так нарисовалась, оказывается, что эзотерическое движение к феоретическому созерцанию, и экзистенциальное движение к выбору мира, в котором я действительно живу, — ценностным образом более или менее равноценны, то есть с меня спросится и за то и за другое. И находимся мы на этой Земле и для того, чтобы двигаться к феоретическому созерцанию, и для того, чтобы создавать свои действительности. А в нашу эпоху, эпоху конца старого мира и создания новой цивилизации, нас спросят, какой мы хотим ее, эту новую цивилизацию, видеть. То есть нас не «теоретически» спросят, а в действительности, «эн эрго» (на деле). То есть от наших мелких, каждодневных выборов, в которых мы выбираем себя и свой мир, зависит то, чем станет новая цивилизация.

 — Но это получается, что у каждого совсем-совсем свой мир и никакой консенсусной реальности вообще нет.

М.П.: Консенсусная реальность «есть» постольку, поскольку мы в состоянии о ней договориться и в ней совместно действовать и жить. Она, собственно, и является цивилизацией и создает цивилизацию. Следующая цивилизация возникнет на интерференции наших выборов. Насколько и как мы позволим себе любить, насколько и как мы позволим себе действовать, строить, творить, и т. д., — так оно и будет. Мощная и обнадеживающая, но вместе с тем и пугающая идея состоит в том, что этого нет, оно не определено, оно действительно от нас зависит. Как Лютер заложил в своих тезисах, — так возникло многообразное течение протестантизма. Как группа авторов заложила в куртуазных романах — так теперь мы любим и страдаем. Единственное, что кажется понятным, — это что следующая цивилизация будет гораздо более когерентной, гораздо более целостной, взаимосвязанной, то есть вклад каждого из нас как-то соединится со всеми остальными в какой-то синтез.